Diana Taga

Рассказы Кассандры.

 № 3  ПЕРЕСЕЧЕНИЯ.

  Вместо эпиграфа:

Я странный и немного сломаный приёмник,

Ловлю слова, а для чего – не помню,

Приём, приём… а силы не хватает

Всё разобрать, что в воздухе витает.

Поймаю фразу – дальше наугад…

Такой несовершенный аппарат.

Бывает, слышу – надо передать…

А что? Куда? – я не могу понять.

Я странный и немного сломаный приёмник,

Вот мне бы стать, как знаменитый «Соник»!

 …Утомившись бесконечными попытками достичь совершенства в передаче конкретных образов и зыбких видений, развлекаюсь наблюдениями за обитателями телевизора, иногда даже во сне.

Однажды мне приснились Новые русские бабки, исполнившие пьеску, составленную кем-то из моих текстов разных лет. Проснувшись, я записала её, мне она показалась забавной.

БЕСЕДА.

Пьеска для Цветочка и Матрёны.

Сидят бабушки, на лавочке, за ними ширма, на ней сад, множество больших жёлто-зелёных просвеченных солнцем яблок, внизу трава в мелкий цветочек.

Ц. – Ты помнишь, Матрёна, как хорошо мы при совецкой власти жили. Така была власть заботлива, никого без внимания не оставляла. Ты вот знашь, чё такое литература? Книжки читашь?

М. – Как же, читаю. Вишь, у меня очки какие. Всё читаю.

Ц. – Ну. А ты знашь, что в давние времена поэты и писатели всё на жеребце лихачили, на Пегасе…

М. – Да откуда ты знашь, что жеребец? Ты чо, заглядывала ему?..

Ц. – А вот знаю. Классику надо читать. Гениального русского поэта А.С.Пушкина. Он больше всех на этом Пегасе катался, авторитетное свидетельство оставил. Слышь, ты, чё он сказал:

И, право, никогда искусный коновал

Излишней пылкости Пегаса не лишал.

Всё поняла, Матрёна?

М. – Жеребец, да ещё крылатый! Ничё себе, да это же опасней самолёта!

Ц. – Вот, и я говорю. Совецка-то власть догадалась позаботиться… богема-то пьянь… и в целях безопасности движения писателей пересадили на Сивого Мерина – он по части вранья шибко хорош, а поэтам предоставили Сивую Кобылу, она выносливая, ей любой бред нипочём.

М. – Да, это хорошая скотинка, смирная, зря не взбрыкнёт. Учёная, знает про две степени свободы.

Ц. – Каки таки две степени?

М.. – Да ты чо, склероз. Вот при совецкой власти это все хорошо помнили: хочешь, добровольно иди в стойло, а ежели ты мазофака какая, так тебя палкой загонят. Свобода выбора была, во как. Хошь так, хошь – эдак. Две степени.

 Ц. – Да, хорошо было… Ну да, к чему я это вспомнила. Ты знашь, у меня бессонница быват, вот я ночью телевизор включила, а там ведущий говорит одному мужику: «Вы у нас первый поэт!» – не поняла только, чего он имел в виду – то ли подъезда, то ли микрорайона.

М. – Да, я знаю, это когда диск вышел – «30 лет на свободе!».

Ц. – Так вот, Матрён, этот первый поэт какого-то местечка шибко удачно спел одну хорошу Песенку (начинает мелодию на чём-то вроде варгана, только с очень высоким и нежным звуком).

М. (перебивает) – Только сказать забыл, что автор совсем даже не он, а пипл на радостях принял его за гения, по простоте душевной.

Ц. – Да уж… Такое звание, видать, сильно понравилось «первому поэту», так что он очень долго как-то всё не мог собраться объявить, что Песенку эту услыхал в горних высях и записал Хвостенко Алексей, этот с Пегаса слезать не схотел, так их обоих за бугор и выставили.

М. – Ну. А нашему декларировано-свободному поэту не разрешали какого-то там изгоя упоминать, ясно тебе?

Ц. – Конечно. Эт я сразу поняла. А для поддержания имиджу он усердно сочинял чтой-то такое многозначительное… многозначительнаее…

М. И невнятное, чтоб пипл не разобрал, да вот только разрешённая заботливой советской властью – в качестве безопасного средства передвижения для поэтов, Сивая Кобыла хоть и стоит на одной с Пегасом литературной конюшне, и любой бред может вынести, в горних высях всё же не быват. Она скотинка попроще…

Ц. – Ясно дело. И то ли заежжена кляча тому виной, то ли отражение в зеркале, но появилось на лице «первого поэта» выражение бесконечного отвращения. Про него цела передача была, я премного любовалась, минут с пять смогла выдержать. Оператор прям молодец, такой крупный план, без очков даже всё видать.

Я к тому, Матрёш, давай мы с тобой тоже эту Песенку споём. Мы с тобой будем вокальны гении. Эх, а я бы на Пегаси покаталась…

М. – И я…

Вместе: Ну, поехали!

Под небом голубым горит одна звезда,

Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда…

  Они пели серьёзно и торжественно, как будто священнодействовали, в конце звук вокализа, который выпевала Ц. голосом Витаса, стал невесомым, тающим. Этот невероятный, тающий в воздухе, как акварель в воде, звук в реальности может издавать только Витас, он живое подтверждение того, что странный волшебный мир где-то совсем рядом.

  Ширма, изображающая яблоневый сад, расступилась, в тёмном проёме я увидела большой, светлый, сильно и мягко сияющий силуэт. Это был Вестник, он был в белом, с сияющими золотом оплечьями, почти такой, каким я увидела его, сидя за столом, когда шёл разговор о  х о р у н ж е р а х.  Тогда я поначалу приняла его за ослепительной красоты женщину и готова была смиренно согласиться с тем, что мой спутник, в котором, кажется, вся моя жизнь, меня оставит, потому что перед такой красотой устоять невозможно, и я должна принять свою боль безропотно и со смирением, когда он отстранится от меня, обратив всё своё внимание только на неё.

  Он стоял, сомкнув у стройной шеи углы крыльев; сомкнутые своей кистевой частью длинные крылья образовывали чуть размытый лёгкий силуэт в слоистом, искрящемся, как снег на солнце, роскошном одеянии. Он пел Первоисточник, это была Песня без слов, и я уже слышала её однажды.

  Голос выпевал одновременно и звуки голосов, и звуки сопровождения, когда я вижу и слышу его, мне кажется, что у него не одна гортань, а несколько, когда звучит его пение, моя душа как будто превращается в хрустальную сферу и божественная Красота этих звуков осаживается на неё сверкающей золотой пылью.

  Звучал высокий, очень нежный, чуть печальный, как звук дождя, голосок, и вторящий ему тонкий свистящий звучок, похожий на пение хрусталя, им откликался очень низкий мягко вибрирующий голос, сопровождаемый нежным и низким металлическим шелестом, казалось, что гудят, выпевая мелодию, огромные серебряные мембраны, висящие где-то в воздухе сами по себе.

  Ощущение первородного родства, грусть мимолётной встречи изначально родных существ, аура Любви, как оранжевое сияние, не слышимый, но ощущаемый звуковой фон, разрывающий сердце нестерпимой печалью… Эта Песенка уже очень давно затейливо и прочно связалась с моей жизнью, с моими самыми светлыми и моими самыми тяжелыми воспоминаниями.

  От музыкального диалога, контрастного по высоте звуков, но такого близкого по грустной нежности интонаций, было впечатление разговора Большого с совсем маленьким. Возможно, мужчины с ребёнком. А может быть, Бога с человеком. Как будто кто-то рассказывает кому-то волшебную сказку о совершенном мире, в котором был, но остаться не смог…

  «Как большое веко, растянулась и упала занавесь»…

  Картинка сменилась, на месте Вестника стоят Витас. Тот же фон и круг белого света. Спокойный, лёгкий белый силуэт, белый костюм, так мог бы выглядеть объёмный трикотаж или что-то вроде, прилегающий на запястьях, щиколотках и на бёдрах, белые ботинки на толстой платформе, узкий треугольный вырез джемпера выпускал вверх три полустоячих прямоугольных воротничка, один над другим, из плотной ткани золотого цвета.

  На голове была странная, металлически-блестящая трёхцветная облегающая ювелирная шапочка, повторяющая рисунок головы Вестника золотым, бронзово-коричневым и белым рисунком, оставив буквальные черты сходства.

  Странным и удивительным эхом Первоисточника звучит песенка Алексея Хвостенко «Под небом голубым…». Звуки пришли как будто через какую-то преломляющую и уменьшающую призму, но это  т е  ж е  з в у к и…

- - -

  Снова Песенка напомнила о себе, о странных тайных совпадениях, о невидимых связях, Первоисточником вышла в сон, я буду думать о ней и постараюсь понять, что это значит. Похоже, это связано с моими попытками найти возможность как-то реализовать результаты своих трудов, опубликовать кое-что, возможно, сделать выставку.

  Перед тогда ещё новым, две тысячи четвёртым годом, я собиралась выстроить кое-какие контакты, чтобы хоть как-то наладить материальную сторону своей жизни. Раздумывая, как мне быть и что мне делать, я решила спросить совета у Библии, с закрытыми глазами открыла её наугад и поставила палец на строчку. Эта случайно найденная строка меня ошеломила и обескуражила, было почти шоковое ощущение от неожиданности фразы и от конкретности, точности и осмысленности совета: «Не мечите бисер перед свиньями…».

  К стыду своему должна признаться, что до самого последнего времени моё знакомство с Библией ограничивалось бабушкиными пересказами, услышанными ещё в детстве, да случайными обрывочными эпизодами, почерпнутыми из истории искусства, к сожалению, там чаще всего на разные лады повторяется одно и то же, бесконечные варианты нескольких сюжетов. Поскольку до Перестройки она в нашей славной стране широко не издавалась, это весьма затрудняло более близкое знакомство.

  Когда, наконец, эта Книга попала мне в руки, для моего восприятия она оказалась подобна старинной драгоценной картине, от времени местами осыпавшейся и заменённой по мере разумения всевозможной отсебятиной реставраторов. Эти чужеродные вкрапления страшно разочаровывают и тормозят понимание, из-за этого мне трудно читать её долго и подряд, поэтому я выработала свою систему чтения: открываю, где откроется, и читаю, пока не устану. Таким образом, для меня в ней до сих пор открывается что-то новое.

  Полученный категорический совет был для меня совершенной неожиданностью: я никогда не думала, что это Библейское выражение, хотя слышала его неоднократно.          Эта инструкция очень сузила круг возможных обращений, за год я нашла только один очевидный вариант, внезапно случившиеся новые многочисленные пересечения снов и реальности подтвердили, что совет был не случаен: неожиданно и страшно получила логическое завершение ещё одна тематическая цепочка из кусочков информации, выпадавших на протяжении нескольких лет, из которой сложился «Рассказ Кассандры» № 2.

 Давно не новость для человечества, что Боги иногда позволяют людям заглядывать вперёд, возможно, для того, чтобы идущий не пропустил нужный поворот, успел сделать правильный выбор.

  Впрочем, опять-таки не новость для всех, что человеку чаще всего по барабану все подсказки, он сам умный и прёт он по кругу, наступая на те же грабли и упрямо делает то, чего делать не надо, в вечном противоречии животного и божественного начала в самом себе часто выбирая что попроще. Или кажется более выгодным. Вечная печаль Кассандры в том, что даже близкие не всегда поддаются уговорам чего-то не делать, или, напротив, сделать что-то, хотя, казалось бы, это так очевидно: если видишь знак, что за этим поворотом обрыв – не езди туда, а если тебе подсказали, что впереди крутой спуск, так тормози, не будь идиотом.

 Жизненный опыт давно научил меня относиться ко всем проявлениям внимания оттуда, из невидимого мира, осторожно и внимательно. Очень внимательно.

  Здесь важен предыдущий чужой опыт, то, что часто пренебрежительно называют «Бабушкины сказки». Чаще всего люди реагируют на подобные вещи с позиции фрекен Бок – ах, я увидела мужичка с пропеллером, ах, лечите меня скорее! – такая эмоциональная буря, что сносит крышу. Хотя, конечно, совершенно спокойно относиться к невероятному и непривычному практически невозможно: бывает такой выброс адреналина, что сердце колотится на разрыв. Но если человек в некоторой степени всё же подготовлен к возможному контакту и к тому, что это пусть необычная, но всё же какая-то вполне определённая данность, никаких разрушений не происходит.

  Я расскажу о некоторых моментах из своей жизни, когда вопреки всей атеистической пропаганде и комсомольскому воспитанию, я с очевидностью поняла, что моя умная бабушка всё же права: «Что-то есть». Эта спокойная констатация факта, что мы не сами по себе в этом мире, настроила мой интерес к моментам пересечения реальности с этим «Что-то» и память добросовестно и послушно удерживала эти искорки странностей, пока не произошёл ещё один толчок, и я не начала записывать всё более частые эпизоды таких пересечений.

  Один из первых запавших в память моментов проявления внимания из невидимого мира довольно забавен. Мне было лет шестнадцать, я гостила у своей бабушки. По какому-то случаю мне нужно было что-то гладить, я включила утюг, но оказалось, что электричества нет, и я решила чуточку вздремнуть, легкомысленно оставив утюг включенным в сеть.

  Я уже засыпала, но вдруг кто-то весьма грубо потряс меня за плечо и незнакомый внушительный мужской голос произнёс: «Эй, ты спишь, а утюг?».

  Эта фраза навсегда врезалась мне в память, а тогда я резко вскочила в гневе от того, что кто-то посмел так беспардонно меня трясти: я не терпела фамильярности и приходила в бешенство от попыток бесцеремонного обращения, тем более, что это был кто-то совсем чужой – никогда прежде я не слышала этого голоса.

  К моему удивлению, в комнате никого не было.

  Заглянув в соседнюю, я поняла, что нет ни своих, ни чужих, я вроде бы одна. Я потрогала утюг, уже довольно горячий, и сказала кому-то, всё ещё в раздражении:

– Мог бы и сам выключить, видишь, человек спать хочет!

  Я уже была уверена, как-то сразу поняла, что бояться нечего, хотя всё же мне было не по себе и вдобавок смешно.

  Когда я рассказала за ужином об этом странном происшествии, бабушка уверенно сказала – это домовик, и припомнила совершенно аналогичную историю из своей жизни, как она нечаянно заснула днём и кто-то сильно потряс её за плечо и сказал:

– Не спи, а то у тебя лошадь задушится!

  Вскочив, она поняла, что никого нет, а выбежав во двор, увидела, что лошадь, вздумав, видимо, поваляться, закрутила шею верёвкой и хрипит на последнем издыхании. Бабушка успела разрезать верёвку и спасла бедную лошадку.

  Дело было в войну, гибель колхозной лошади могла кончиться для семьи весьма плачевно, поскольку статью о вредительстве приписывали и по гораздо более мелким поводам – в деревне человека могли забрать в тюрьму за горсть собранных на уже убраном поле колосков, такие случаи не были редкостью.

  В годы моего детства в деревню изредка заходили бездомные странники – несчастные бродяги, таскавшиеся от селения к селению в поисках пропитания и ночлега, потому что им негде было доживать остатки своей изломанной жизни – после того, как их выпустили из сталинских лагерей.

– Да идите вы все, живите, – махнула рукой заботливая коммунистическая партия в лице доброго человека Никиты Хрущёва, – не до вас теперь, у нас светлый коммунизм вскорости наступает.

  Вот и пошли они, никому не нужные, по большой стране, живое наглядное пособие из истории Партии. Мне был понятен бабушкин ужас и благодарность к тому, кто отвёл от семьи беду, не позволил проспать опасность.

  Случайно подслушанные в детстве страшные рассказы лагерников навсегда оставили в душе след, подобно тому, как прививка от болезни навсегда меняет реакцию клеток. Несколько лет эти обездоленные люди иногда появлялись в доме моих незабвенных бабушки Меланьи и дедушки Аверьяна, потом куда-то исчезли.

  Двух из них я запомнила, один был дед Рыжий, по фамилии Напалков, высокий, крупный, с коротким ежиком седых волос на голове и на обветренном красноватом  лице, в длинной, до пят, старой серой офицерской шинели, побуревшей от долгой тяжёлой жизни, с пристальным волчьим взглядом светлых глаз. У него были руки – одни ладони, пальцы были отморожены. Другой – дед Щетина, худенький, чёрненький, маленький и грустный. Они были из «бывших». Их семьи в своё время отказались от них, потому что они считались «врагами народа».

В доме моих дедушки и бабушки они всегда могли рассчитывать на еду и ночлег. Прогнать странника, не дать пищи и приюта – это грех, для людей, воспитанных на древних Божьих заповедях, милосердие было естественной душевной потребностью, только его, как и некоторые другие вещи, нужно было скрывать.

– Молчи, дитя моё, молчи, – предупреждала бабушка, об этом нельзя говорить с посторонними.

Излишняя открытость может кончиться печально – это мне уже не нужно было объяснять, этим, кажется, был напитан воздух того времени.

Среди прочих запретных тем было и то, что официально именовалось «мракобесием» – разговоры о Боге и о всяких странностях, свидетельствующих о том, что человек на Земле вроде как не один, есть ещё и временами проявляющееся Нечто.

В кругу семьи иногда вспыхивали об этом разговоры, были и другие бабушкины истории, рассказанные по случаю, этот обмен информацией был весьма полезен для меня, позволяя с достаточной мерой спокойствия относиться ко всему, что не влезало в привычные рамки привычного материализма.

Кроме обязательного материализма, был еще один общеизвестный феномен нашей замечательной советской жизни – привычное бесконечное враньё в практичном и удобном сочетании с замалчиванием.

Поняв достаточно рано собственную чужеродность в этой системе, не желая участвовать в том, что инстинктивно представлялось неправильным или грязным, я вывела свою формулу существования – я не с вами, я сама по себе. Однако, будучи по натуре человеком общительным и с чётко выраженными инстинктами существа общественно-полезного, время от времени пыталась сказать вслух то, что считала необходимым, получая за это и в лоб, и по лбу.

В первый раз это произошло как-то само-собой, как будто кто-то разыграл партию с моим участием, во всяком случае, у меня было такое ощущение. В то время я училась на втором курсе архитектурного факультета, в числе прочих полезных предметов, которыми с усердием набивали наши светлые полупустые головы умные преподаватели, была и политэкономия, интереснейшая советская наука.

Выслушивая однажды на семинаре очередную порцию толкования какой-то галиматьи, я записала внезапно появившиеся в моей голове слова короткого стихотворения:

Крепка и надёжна ограда

У смирно жующего стада,

есть пища, вода и одежда,

на светлую жизнь есть надежда,

а думать здесь вовсе не надо.

*

Пастырь послушное стадо

направит заботливо в рай –

тут и свобода есть, выбирай:

хочешь – иди добровольно,

а нет, так дубиной загонят:

дорога в рай через бойню –

в оплату заботы о благе

                                         пастырю мясо отдай.

  Для меня было новостью появление в моей голове собственных стихов, но пока я раздумывала, с кем бы обсудить это явление, моя соседка по комнате, девушка, видимо, очень любознательная, нашла среди моих конспектов этот стишок и отнесла его прямиком к ректору института, чтобы он был в курсе литературного творчества студентов вверенного ему ВУЗа. Очевидно, это произведение пришлось ему не по вкусу, о чём он и сообщил мне в доступных выражениях в присутствии нашего дражайшего Купера и своего зама по политчасти, неожиданно вызвав меня в ректорат для разборки.

  Поскольку я не спрашивала его мнения и не догадывалась, что мой скромный дебют привлёк столь важное внимание, я выразила глубочайшее изумление по поводу того, что простенький стишок о плачевной судьбе быков и баранов может вызвать столь гневную реакцию высокого начальства и попросила объяснить, что конкретно им так сильно не понравилось.

  У меня было ощущение, будто я иду на автопилоте, что на этом внезапном вираже лучше довериться ему, что-то как будто захлопнулось и на поверхности осталось только выражение абсолютного доверчивого простодушия. Меня забавляли выражение неловкости на лице нашего в общем-то доброго и не вредного декана Купера и хитрая морда зама по политчасти, у которого явно были какие-то свои интересы, но патетически крикливую риторику он слушал как должное и положеное. (Вот словечко! Его так важно произносили: положено! не положено! Кем? Куда? Для меня с детства это изумительное безапелляционное выражение было как печать идиотизма на лбу произносящего).

  Было первое откровенное столкновение, после мгновения изумления – как не противно человеку быть таким не честным, без стыда: не чистым, я весело и с удовольствием, повинуясь внутреннему голосу, вела партию невинного простодушия, добиваясь, чтобы мне объяснили, с чего они взяли, что это антисоветчина и при чём здесь советские люди, когда на самом деле о них нет ни слова, это просто мне стало жалко бедную скотину, в газете статья была про мясокомбинат, там ещё про козлов было, которые баранов на убой ведут…

  Наблюдая с внутренним злорадством, как этот хренов козёл пытается выпутаться из собственных липучек, приготовленных для меня, я держала паузу и разглядывала их спокойно и беззастенчиво. Я чувствовала, что я сильнее и это не было для меня странно.

  Поняв, что попытка выслужиться и поймать «группу антисоветчиков, распространяющих враждебные измышления о родном социалистическом государстве», провалилась, ректор сказал, что на меня преподаватели жалуются, особенно товарищ Суслёнков, который ведёт «Историю КПСС», что я провокационные вопросы задаю.

  Услышав ответ, что для человека, который плохо соображает, любой вопрос может показаться провокационным, а я просто стараюсь поточнее понять подаваемый материал, ректор заявил, что меня отчисляют за неуважение к преподавателям. Я вышла, пожав плечами: воля ваша…

  Явившись на следующий день в лекционный зал, ректор с трибуны ко всеобщему недоумению сообщил, что я – «паршивая овца, которая может испортить всё стадо» (это дословно), и поэтому он подписал приказ о моём отчислении. Недоумение было оттого, что с этой же трибуны меня нередко приводили в пример как образец хорошего вкуса и правильного отношения к делу – вот вам, поглядите: умная, талантливая, красивая, а никаких дурацких богемных закидонов. И вдруг – «овца», да ещё паршивая. Вот вам, здрассьте!

  Моя родная сто тридцать шестая группа недаром считалась самой лучшей и самой дружной, народ был не только талантливый, но и по-человечески очень приличный. На перемене мои сокурсники составили петицию о том, что произошла какая-то ошибка и меня ни в коем случае нельзя считать паршивой овечкой, что я никого не порчу, а напротив, влияю благотворно и меня надо оставить, и делегация отправилась отстаивать свои взгляды.

Им коротко объяснили, что тот факт, что они не сидят на занятии, поджав хвосты, после начальственной нотации, а побежали меня защищать, уже можно считать доказательством моего дурного влияния, а посему изгнание неотвратимо. Делегация вернулась взбудораженная и рассерженная неудачей.

В памяти запечатлился удивлённый взгляд круглых серо-зелёных глаз Вики Труфановой – она смотрела на меня так, будто ей сказали про меня что-то очень плохое, она пыталась совместить это с тем, что видела перед собой и знала раньше, и у неё не получалось. Напряжённое лицо и наморщенный лоб выдавали тяжёлую и бесплодную работу мысли – несовместимое никак не складывалось, и добрая Вика таращилась на меня в беспомощном изумлении, было видно, с каким трудом укладывается в её хорошенькой головке грустный жизненный опыт.

Она растерянно сказала:

– Представляешь, получилось только хуже – оттого, что мы туда пошли. Они так разозлились…

Помню, что тогда меня удивило: я не чувствую ни малейшего огорчения и как будто знаю, что всё будет хорошо и волноваться мне незачем.

Назавтра появился приказ о моём отчислении, а вслед за ним по институту пошёл шуршать слушок о том, что наш бдительный по части антисоветчины ректор весьма нечист на руку и средства, выделенные на институт, пустил на строительство собственной шикарной дачи.

Всё сложилось как-то удачно и быстро, ректора благополучно уволили, а я осталась, петиция моих сокурсников свою роль всё-таки сыграла.

Впоследствии была ещё одна практически аналогичная ситуация, только совсем уже изумительная в своей нелепой подлости.

 Снова меня пытались выгнать, устроив большой назидательный шум сначала в общежитии, согнав на общее собрание студентов всех факультетов, потом шоу повторили только для нашего потока, в том же лекционном зале. Среди прочих назиданий запомнилось одно: дурную привычку задавать вопросы родители должны выбивать из детей палкой, в своё время её выжигали калёным железом и правильно делали.

Услышав реплику, что сейчас это считается вроде как непедагогично, и нас приглашают задавать вопросы в конце занятия – всё-таки, был уже конец семидесятых, – низенький, жирный, с толстой красной физиономией ректор закричал, что меня следовало бы выгнать за одну только улыбку.

Снова народ был в изумлении, снова был приказ об отчислении, и опять уволили шкодливого ректора, теперь уже за сексуальное домогательство по отношению к сотруднице. У юной красавицы, по счастью для неё и для меня, оказалась в родстве большая фигура в городском начальстве. Драма на партсобрании, где разоблачили неприглядные действия несостоявшегося героя-любовника, случилась очень вовремя, пытаться меня отчислить, похоже, стало для них дурной приметой, и на меня начали смотреть сквозь пальцы – от греха подальше.

Однако добрый дяденька из бдительных органов, неизменно служивший замом по политчасти при всех ректорах, всё же проявлял ко мне своё лестное внимание. Встретив меня однажды в коридоре, он пригласил зайти к нему в кабинет. Там он очень по-дружески поспрашивал, как мне живётся, потом сказал, что всё-таки не верит, что это был мой стишок – по его мнению, там было слишком много яду для такого красивого ребёнка.

Спросил, что ещё я пишу, попросил прочитать. Услышав мой почти честный ответ, что это был первый и единственный опыт, снова не поверил, сказал, что так не бывает, уж если я могу писать стихи, должны быть ещё, если я не принесу завтра хотя бы одно, значит, я его обманываю.

Дяденька разговаривал со мной весело и дружелюбно, я отвечала ему в тон, так что зашедший в кабинет декан соседнего сельскохозяйственного факультета замер, вытаращившись на такую идиллию.

– Ну, так я жду вас завтра, – подтвердил свой неизменный интерес внимательный ветеран. Не забудьте.

– Ну, что? Зачем тебя вызывали? – спрашивала моя любопытная подружка. Ты знаешь, что этот мужик из КГБ? Тебя что, опять отчислять собираются?

  Я сказала ей в ответ, что совсем напротив, я очень сильно ему понравилась, он говорит, что я такая красивая, значит, должна писать стихи. Все красивые девушки стихи пишут. Он попросил написать для него стихотворение. Лариска удивилась:

– Ты что, и стихи пишешь?

– Пока нет, но если начальство требует, научимся.

  Всё было как обычно, мы шли по длинному институтскому коридору, пересмеивались, но в глубине души оставалось пренеприятнейшее чувство, будто я попала в облаву.

  Это ощущение не оставляло меня до вечера, никакие стихи в голову не приходили, писать на заказ, по-моему, дело вообще малоприятное, особенно, если нет никакого опыта.

  Чтобы развеяться, я отправилась в гости к своей подруге Ленке Базылюк. У неё была замечательная добрейшей души мама, золотой человек Полина Петровна.     Неизменное радушие, угощение, чаепития и душевные разговоры могли исправить самое паршивое настроение.

  Как обычно, Полина Петровна первым делом усадила нас за стол, сообщив, что Леночка ещё не ужинала. Болтали о том, о сём, что-то мурлыкал телевизор за спиной, кто-то что-то рассказывал о животных, о сложной жизни раков-отшельников, об  их симбиозе с красивыми ядовитыми актиниями, и вдруг меня осенило, как будто до меня дошла откровенная подсказка.

  Назавтра, прогуливая с чистой совестью какой-то неприятный предмет, я отправилась подтверждать, что я – это я, и никто больше. Извинившись, что у меня получился белый, нерифмованный стих, я прочитала внимательному заказчику своё новое произведение – «История из жизни животных»:

Произошло короткое замыкание:

мягкая душа, рак-отшельник,

замкнул свою раковину,

непроницаемую для разных неприятностей.

Недавно он увидел обаятельную рыбку

и решил,

что такой умной и чуткой рыбке

он может понравиться –

она непременно поймёт

всю глубину и прелесть его души!

Эти надежды его взволновали

 и он раскрылся…

Он, и правда, рыбке понравился –

она успела откусить немножко,

пока он не спрятал

остатки

мягкого тельца

в своей жёсткой личине,

непроницаемой для разных неприятностей.

И вид которой не вызывает аппетита.

  Заказчик стихов раскрыл на меня свои узенькие глазки, немного подумал и сказал, что мог бы порекомендовать меня на филологический факультет университета, можно устроить перевод, там у него ректор хороший знакомый, меня по-настоящему писать научат, и что он приглашает меня съездить в университет, познакомиться.

  Это был неожиданный поворот в нашем общении, но трагическую историю о бесплатном сыре, и даже не одну, я слышала ещё в детстве, поэтому совершенно искренне ответила, что мне это ни к чему, потому что я больше люблю рисовать, меня  будут учить писать как надо, а я хочу писать, как Бог на душу положит, и вообще, я хочу учиться тому, чему учат на архитектурном факультете…

– Ну, если вам так нравится у нас – оставайтесь, – великодушно разрешил зам по политчасти. Но не забывайте, что мы будем за вами присматривать.

– Да пожалуйста, – усмехнулась я про себя, – только издали…

  Благополучно выскользнув из очередной неприятной ситуации, я отметила странную закономерность – если прислушиваться к внутреннему голосу, не пропускать неведомо откуда, но очень вовремя появляющиеся подсказки, всё будет нормально.

  Охраняя от всевозможных посягательств своё драгоценное самоволие, я старалась сохранить существующее положение вещей, потому что мне почти всё нравилось. По сути, это была беспечная счастливая жизнь, без существенных проблем и забот.

  Мне везло на