|
…ов, меня начинает беспокоить, не испортит ли она себе связки, я говорю ей, что надо отдохнуть, чтобы не повредить горлышко, так много петь должно быть вредно. Оля говорит:
- Ладно, давай я тебе Пушкина почитаю, тоже с наших пластинок. Когда-то давно, когда ей было всего неполных три года, она как-то сказала: - Мам, ты не читай мне про Лукоморье, сердце шуршит, страшно. Поставь лучше: Пора, пора… рога трубят, псари в охотничьих уборах чуть свет уж на конях сидят, борзые прыгают на сворах… Меня тогда удивило, что она обратила внимание на эту «взрослую» запись – у нас было немало совершенно гениальных детских спектаклей, записанных на черные диски, мы с ней слушали эти шедевры бессчётное число раз с одинаковым удовольствием. И вот теперь я выясняю, что мой маленький детеныш не только обратил внимание, но и запомнил многое из того, что могло пролететь мимо просто из-за её возраста. И никакого конфликта поколений во вкусах – она перечисляет мне, что ей было по душе, оказывается, наши взгляды на совершенство совпадают. Я смеюсь – умные люди схожи, как прямые линии. Оля читает мне наизусть «Графа Нулина», большие куски, она запомнила почти все. Мимоходом говорит о том, какие моменты в исполнении Сергея Юрского ей больше всего нравились, особенно вот это: «Кто долго жил в глуши печальной, друзья, тот, верно, знает сам, как сильно колокольчик дальний порой волнует сердце нам…» Потом она начинает цитировать «Алису в стране чудес», петь песенки из неё, потом переходит на бардов… Постепенно в моей душе нарастает тревога. Что-то здесь не так. Уже четыре часа утра, а мы все еще не спим... И что это с моей Ольгой – сначала мы смеялись, а теперь ребенок поет и поет, как скворец. Никогда такого не было. Она ведет себя как-то слишком необычно. А что, если и вправду здесь откуда-нибудь просачиваются какие-нибудь ядовитые газы?.. Сначала был стрихнин, а теперь похоже еще и на веселящий газ… И я совсем забыла, что мне надо быть на Той стороне, я не знаю, что Там сейчас происходит… В тревоге я говорю Оле, что надо спать, давно пора, но она упрашивает меня послушать ещё то и это, вспомнила, что я люблю народные украинские песни в исполнении трио Маренич – я и самом деле считаю, что они лучшие из всех известных мне, никто больше не мог так передать нежность и печаль, горечь неразделенной любви и запоздалые сожаления, в их пении звучит душа. И Оля говорит мне об этом и замечает, что современные песни, сделанные под народные, звучат у них слащаво, я с ней совершенно согласна, мы по этой причине когда-то слушали только одну сторону диска. И я не могу устоять, соглашаюсь послушать еще одну песенку из их репертуара, но прошел ещё почти час, когда я уже требую идти спать – всё, всё, всё, иначе ты безвозвратно испортишь связки, всё, я спать хочу. Оля внезапно сердится, вскипает: - Ну, не слушаешься меня, пеняй на себя! Утром опять завывать начнёшь! Хватит с тебя, пусть другие воюют! Я напоминаю ей, что на этом краю больше никого нет, она злится, говорит – ну, так пусть найдут, а с тебя уже хватит, ты на себя посмотри, испугаешься, вояка страшная. Некоторое время она еще ругает меня за упрямство и бесчувственность, что я её совсем не жалею и потому не слушаюсь, что я стала такая жёсткая и упрямая и не желаю понимать, какой ужас на неё наводит всё это, и во что я превратилась – жутко глянуть, и что она не может больше этого терпеть, пытается вразумить, потом все-таки уходит к себе, что-то ещё нарочно роняет и швыряет, но я не реагирую на эти шумовые провокации и она утихомиривается; продолжая что-то ещё ворчать, отказывается гасить свет в своей комнате, говорит, что сегодня боится спать в темноте. Свет мешает, но все же я понемногу засыпаю, падаю в сон, быстро скользя на Ту сторону. Хаотичность движения землистых монстров увеличилась, их алчная и неотвратимая целеустремленность исчезла уже безвозвратно, теперь они перемещаются беспорядочно, прогибаясь и часто меняя направление, вид у них, кажется, стал ещё более подлым, во всех их движениях есть что-то необычайно пакостное, воровское, паскудное. Их постоянно ощеренные пасти уже не разинуты и шеи не раздуваются, как мешки, за торчащими, будто срезанными ушами, они опускают свои жуткие рожи вниз, как бы выискивая более удобную трассу, но ни одна из этих отвратных тварей даже не пытается повернуть обратно – виляя и дёргая конечностями, они, тем не менее, продолжают настырно продвигаться от порождающей их Прорвы в глубину нашего пространства. Обернувшись влево, чтобы увидеть Огненный дождь, я вдруг отчётливо вижу, что из совсем уже близкого янтарно-золотого облака падают крупные сияющие золотом капли и тяжело шлёпаются на поверхность поля Сражения, они похожи на капли раскалённого металла, мне кажется, что до них всего пара сотен метров, может, и больше, но очень хорошо видно, что на Пролом этот Дождь опускается стеной, как ливень, я вижу, как горят те, чёрные, и даже огонь от них кажется тёмным на фоне золотого сияния. Всё больше поворачиваясь влево, чтобы уничтожить суетливо уходящих вдаль хеланид, я неожиданно замечаю непонятное и внезапное появление высокой белой фигуры, она возникла довольно близко и я точно так же, как и в первый раз, на секунду взглядываю в глаза своему новому соседу. Было мгновенное ощущение приближения, как будто Он заглянул в мои глаза близко-близко. Только в тот, первый раз после такого заглядывания возникло чувство привязанности, соединённости, а сейчас меня как будто мгновенно оценили – сколько у меня сил и на что я ещё гожусь. Но радость раздувает меня, словно воздушный шарик, ещё секунду я смотрю на быстро удаляющуюся влево и назад белую высокую фигуру, как быстро она движется, как летает лёгкий синий свет над широким полем, сжигая расползшееся по просторной пустынной равнине огромное тёмное пятно, легко убирает его по всему полю до самого Пролома, превращая в эфемерный, призрачно исчезающий огонь, и возвращаюсь к своим обязанностям, только иногда на мгновение взглядывая в сторону Огненного дождя. Ядовитые четвероногие мечутся, прогибаясь и виляя, похоже, им и вправду стало горячо ступать. Ну, что ж, отлично, пусть эти мерзкие лапы никогда не принесут в наш мир ненависть и вражду, разрушения и кровь, боль и новые заразы. Вот эти уже точно не вылезут в наш мир, ни в кого и ни во что не воплотятся и не сотворят зла. Вот они горят, они замечательно горят, чем меньше их останется, тем лучше. Хорошо бы уничтожить всех, но это вряд ли достижимо. Голос Вестника звучит торжественно и мощно и в нём звучит печаль. Я вновь удивляюсь, какой огромный звук, он как будто создаёт плотную, ощутимую среду, кажется, ещё немного, и я смогу его видеть, в нём густая космическая синева и холод. Сейчас, глядя в прошлое, когда я пишу о Сражении, вызываю в памяти картины происходившего, я иногда вижу всё как бы со стороны, и, как ни странно, но Голос вспоминается больше как цветной фон, как полосы и вспышки света, полыхающие и расходящиеся световые цветные радужные пятна или особой формы облака, плывущие или бегущие над обширным сумрачным пространством в сторону Пролома. Может быть, Голос и на самом деле светился в темноте и я иногда смотрела вверх, только не помню этого? Особенно сильно это ощущается, когда я вспоминаю первые дни Сражения, когда нас окружала почти непроницаемая фиолетово-синяя чернота, а в отдалении смутно отсвечивала бесконечно-длинная, неровная тускло-красная щель страшной Прорвы, и Голос бился и гудел над нами мрачно и тревожно. Я работаю сосредоточенно и быстро, я помню, сколько зла может вынести в наш мир каждый из этих страшных пыльно-чёрных зверей, а их здесь ещё очень много. Но я как-то выпустила из виду, что они могут приблизиться ко мне не только со стороны Прорвы, но и сзади – те, что прошли раньше. Конечно, я вряд ли виновата в этой своей оплошности, но мне до сих пор досадно о ней вспоминать. В самом начале этого погружения я быстро убрала тех, кого увидела справа и потом невольно следила только за тем, что происходило слева, потому что мне хотелось видеть Огненный дождь – он был изумительно красивым, и мне было жаль, что некогда смотреть, как всё отчётливее становятся видны большие тяжёлые раскалённые капли. Мелодия изменилась, я слышу тревожные и предостерегающие ноты в Голосе Вестника, звуки становятся всё резче и пронзительнее, но я воспринимаю их только как музыку, безотносительно к собственной персоне. И вдруг я чувствую, как справа сзади что-то наносит мне оглушительный удар по голове. Моё существо словно взрывается, мгновенно превращаясь в нечто плоское, я как будто со стороны вижу собственное превращение в уже знакомую оранжевато-янтарную пластинку. Ну, вот и все, сейчас ветер, что дует справа, унесёт меня в Огненный дождь и я сольюсь с ним… интересно, что я почувствую… Я уже вижу блестящие золотые лужицы на светлой, рыжевато отсвечивающей поверхности поля Сражения, но ветер неожиданно меняет направление и меня сносит, вертя и кувыркая, куда-то влево и назад, в глубину пространства, я падаю и остаюсь лежать, вокруг только Голос, я как бы в эпицентре звука. Я не вижу совсем ничего, только белый непроницаемый туман, ровная спокойная белизна и ничего больше, но ощущается общая вибрация этой белой среды, она вся звучит уже знакомой мне музыкой, напоминающей мощный хор с несколькими солистами, высокие вскрики их голосов как вспышки прожекторов или проблески молний в тяжёлых тёмных тучах, и низкий фоновый звук, почти рык, он отдалённо напоминает шуршащий плеск накатывающей и тянущейся по галечнику океанской волны, и перекрывающий всё, очень высокий, винтящийся до прозрачной синевы лёгкий голос, кажется, что где-то там, в самом верху, он превращается в растворяющиеся в вышине сполохи северного сияния. Общая торжественная и печальная мелодия кажется голосом Зимы, провожающей закатное Солнце на холодном каменистом пляже. Я не знаю, сколько проходит времени, но постепенно я начинаю себя осознавать лежащей навзничь на своей постели, в ушах еще слышен утихающий, как бы удаляющийся Голос Вестника, было стойкое ощущение, что он слышен откуда-то из-под подушки. Я прихожу в себя, и Голос исчезает окончательно. Моя голова кажется герметичным сосудом, заполненным болью, она так давит изнутри, что, кажется, вот-вот разорвёт мою бедную голову. Было впечатление, что она как автомобильное стекло после хорошего удара, сплошь покрыта сетью трещин и может посыпаться с легким звоном и стеклянным шорохом от малейшего движения или прикосновения. И впридачу к этому, похоже, я вдохнула пушинку или крошечное пёрышко, и оно нестерпимо щекочет в горле, вызывая непреодолимое желание кашлянуть. Я пытаюсь его проглотить, но эти усилия тщетны. Огромным напряжением воли я подавляю приступ кашля - это щекотание в горле вызывает у меня ужас и чувство обречённости – мне кажется, что если я кашляну, то голова встряхнется, и тогда все. Конец. По жизни я, слава Богу, достаточно здоровый человек, до этой странной болезни могла пересчитать по пальцам эпизоды, когда у меня болела голова, но теперь головная боль отыгрывается, как хочет. В прошлый её приход, когда кончились яблоки, мне казалось, что сильнее терзать человека уже нельзя, но теперь я чувствую, насколько ошибалась. Я с тоской думаю, что Оличка, видимо, права: здесь появились какие-то ядовитые испарения и мы потравились – сначала смеялись, а теперь шевельнуться невозможно. Господи, что там с Олей… её совсем не слышно… может, ребёнку нужна помощь, а я не могу двинуть головой. Боже, помоги мне… Кое-как попытавшись подать голос, чтобы не закашляться, я поняла, что меня не слышно. Нащупав на столике ложку, я стучу по нему и к огромной своей радости слышу сердитый голос: - Мам, ты чего? Голосок сердитый, бодрый и очень сердитый. Она все ещё сердится на меня, значит, все в порядке. Изо всех сил стараясь не двигать воздухом нестерпимо щекочущую в горле пушинку, я спрашиваю, не болит ли у неё голова. Ольга раздражается еще больше: - Какая голова, мама? Ничего у меня не болит. Чего ты так сипишь? Если ничего не надо, дай поспать – еще только девять часов, я спать хочу! Еще бы, ребенок угомонился только в пять утра. Она сердится, но меня радует даже это. Ребёнок в тонусе, значит, все-таки никаких ядовитых испарений или газов в доме нет. И я говорю – ладно, спи, все хорошо. В это мгновение я теряю контроль над судорожным желанием покашлять, и меня трясет жестокий приступ. Но вопреки мелькнувшей обреченной мысли – ну всё, пропала моя голова, - от встряхивания кашлем мне стало гораздо лучше. Я с изумлением чувствую, что головная боль сваливается какими-то пыльными клоками, пластами вязкого испарения, как испаряется замороженная углекислота, как нечто виртуальное, уже неосязаемое, неощутимое. Просто плотные клочки тяжёлого дымчатого тумана, какие-то мгновения я видела все это как бы со стороны, на время приступа кашля отстранившись от собственного тела. Потом это ощущение отстранённости исчезает, и я радуюсь тому, как вовремя эта пушинка залетела, а не то я бы сейчас лежала неподвижно, боясь шевельнуться, мучилась бы от этой страшной головной боли. Некоторое время я еще радуюсь, как удачно получилось, потом вспоминаю, что произошло на Той стороне и мне становится досадно за свою оплошность – можно быть и внимательнее, и сообразительнее – дура, воин хреновый. Правильно Оля вчера сказала: - Утром опять завывать начнешь! Мне досадно и стыдно, ощущение собственного всестороннего несовершенства иногда бывает очень острым. Я не могу оценить степень собственной вины за эту оплошность: я осознаю, что созерцательность – важная часть моего существа, мне трудно было даже просто отрывать взгляд от грандиозного зрелища, клубящейся переливами золотого цвета сияющей огромной полусферы, как в её верхней части из сгустков золотого волокнистого тумана, быстро тянущегося длинными прядями, образуется огненный ливень, падающий на Пролом. Мне бы стоять и смотреть на этот прекрасный Огненный дождь в приступе счастья от такого замечательного окончания моего долгого и страшного кошмара, но это было возможно только в самом конце, когда не осталось бы уже не одной из этих жутких отвратид, а я начала радоваться слишком рано и получила по голове. И вылетела, не закончив своего дела. Я думаю, что интересно бы оценить, от кого больше пользы в Сражении – от холодного спокойного воина или от такого эмоционального и не слишком разумного существа, как я. Как обычно, я прихожу к выводу, что хорошо бы стать немножко поумнее, да и другие усовершенствования мне бы не помешали, и потихоньку засыпаю, прижав к губам яблоко. Я ощущаю себя полулежащей в удобном кресле, закутанной во что-то вроде широкого спального мешка или детского конверта, расцвеченного диагональными полосами вишнево-красных и красно-коричневых оттенков. Эта цветная штука приятно греет со всех сторон, открыто только лицо и кисти рук под подбородком. Вечер. Я на палубе маленькой белой яхты, на её носу почему-то стоит наше комнатное лимонное дерево, за бортом абсолютно спокойная прозрачная вода. Тишина, умиротворение и отдых. Я смотрю на светящееся кобальтовой синевой яркое небо. Оно выглядит как-то очень необычно – небосвод будто приоткрыт: над гладкой, уходящей в горизонт, зеркальной поверхностью неподвижной воды, полоса чистого вечернего неба, а над ней яркая светящаяся синь, будто открыта широкая щель в другой мир, сияющая прозрачная синева очень чистого и мягкого оттенка, ничем не замутнённый спектральный цвет. Почему-то я не пыталась повернуть голову и посмотреть по сторонам, сидела, не шелохнувшись, и смотрела, как вверху небо обычного вечернего цвета отодвигается, будто это и впрямь круглая крышка небосвода, всё больше открывая сияющую синеву другого мира. Я следила взглядом, глядя безотрывно на медленно сдвигающийся, отъезжающий куда-то назад купол неба, он казался мутноватым и невзрачным по сравнению с открывающейся синевой. Потихоньку запрокидывая голову вслед за его движением, я вдруг заметила, что там появляется нечто: сначала очень яркие, картинные, как спецэффект, с чёткими контрастами цвета и светотени кучевые плотные облака, вернее, одно облако, по композиции это напоминало какую-то средневековую фреску – в облаках виднелся массивный трон, разноцветные складки многослойной красно-бело-синей одежды, свободно драпировавшей мощную фигуру. Цвета тканей просвечивали сквозь сияющую синеву, создавая удивительный для глаз эффект. Странным образом всё это неуловимо приближалось, но не увеличиваясь, а как бы уменьшаясь в размерах. Я вдруг поняла, что это не изображение, что в этой яркой синеве на троне среди белого клубящегося облака сидит кто-то живой, огромный и живой, он смотрит прямо на меня, смотрит мне в глаза, он в вышине надо мной, но кажется не очень далеко и я вижу его совершенно отчетливо, я чувствую Его взгляд с ощущением полного ошеломления. Я помню, как бухало сердце, отдаваясь в горле, мне казалось, что я открытая и прозрачная. Через какое-то мгновение Он бросил что-то сверху, и оно упало прямо мне в руки. Я взглянула, что это и увидела синий цветок, вернее три цветка на одном, изогнутом как у фрезии, крепком стебле. Формой цветы напоминали крупные полуоткрытые тюльпаны, немного разные оттенки каждого из этих прекрасных цветов были интенсивно-синие, почти как это удивительное небо, что сияло сейчас надо мной. У основания цветка была заметна отчетливая сеточка, внутри каждой клетки виднелись мерцающие точки и цвет как будто переливался, а изнутри цветы были ярко-белые, чуть опалесцирующие, розовеющие к основанию, с заметными жилками и кольцом как бы бархатных крупных оранжево-желтых тычинок вокруг более темного пестика, похожего на тюльпановый – его вершинка так же была разделена натрое. Оторвавшись от разглядывания невиданных цветов, я взглянула вверх, но там виднелось только клубящееся очень быстро уменьшающееся облако, казалось, оно быстро скользит куда-то по прямой, параллельной моему взгляду, уменьшаясь в точку, а небосвод стремительно закрывается. Полоска яркой синевы становилась всё уже, и скоро вечер принял обычный вид, только вода оставалась необыкновенно спокойной, да в руках у меня нежно синели невиданные цветы, я держала их в руках и рассматривала со всех сторон как немыслимую драгоценность. Но я проснулась, и чудесный подарок исчез, осталось только острое воспоминание и сожаление, что это был всего лишь сон. Однако я чувствовала себя хорошо отдохнувшей и даже до некоторой степени здоровой, только ещё немного слабой. Мне показалось даже, что моё странное, нечеловеческое обоняние несколько уменьшилось. И остаток дня прошёл спокойно, я заметила, что пространство становилось стабильным, уже не было качания размеров и ощущения зыбкости окружающего мира, и себя как шарика воздуха в массе колышущейся в каких-то гигантских сообщающихся полостях прозрачной жидкости. Всё приняло какой-то более обычный вид, может быть, потому, что воздушная среда перестала казаться плотной, давящей на сознание десятками струй и потоков разнообразных запахов. К вечеру они начали приобретать нормальные размеры, например, баночка йогурта, с которой Оля прошла мимо меня, уже не ощущалась как огромная яма гнилого молока с отвратительным липким и резким запахом, сопровождаемым нестерпимо противной и острой вонью химзавода, которую несли ароматизатор и пластик упаковки. Это стало просто маленькой противно пахнущей баночкой. Я попыталась уговорить Олю не есть этого, но она уверенно сказала: - Да ты что, мама, он такой вкусный и свежий, тебе мерещится! Вдобавок она резонно заметила, что все запахи еды, кроме яблок и сухарей, кажутся мне ужасными, так что же теперь, ей отказаться от всего? Сошлись на том, что она обещала больше не покупать и вообще есть подобное как можно реже. Я уверена, что если бы она знала, как оно реально воняет, то не взяла бы даже в руки. Хотя, конечно, Оля всё-таки права – даже такие бесспорно полезные продукты, как молоко и мёд, пахли ужасающе, но молоко воспринималось всё же как продукт съедобный, пусть даже поднося к лицу стакан молока, я чувствовала себя так, будто утыкалась носом в гигантский шерстистый коровий бок со сладковато-удушливой щекотной перхотью и целым букетом тяжёлых запахов скотины, но с ними рядом шли ароматы луга, травы и цветов, они немного смягчали общее воздействие. От силы запаха забивалось дыхание и поэтому я старалась не дышать и пить молоко залпом, фиксируясь только на запахах сена и луга, а вот в сложных испарениях мёда главным впечатлением было ощущение клубка огромных волосатых насекомых, оно вызывало дикое зудение в горле и намертво перекрывало возможность дышать, несмотря даже на то, что в аромате мёда, как и во всех природных запахах, присутствует один чудесный компонент, я его обозначила как запах солнца. Иногда он был почти неощутим, будто крошечные искорки в большом потоке, но в некоторых веществах, например, в снеге, мёде или в хвое, он очень силён, чудесная золотая мерцающая струя. Я помню, как меня часто удивлял тот факт, что запахи, как и звук Голоса, вызывает в мозгу зрительные ощущения, возникала мимолётная картинка, и я могла легко определить, что это, даже если запах поначалу казался незнакомым. В общем-то, мне жаль, что с выздоровлением этот феноменальный нюх полностью исчез. Может быть, дело было в том, что во время этой странной болезни мне было вредно всё, кроме продуктов нейтрализующих или выводящих яды из организма? Я не забывала сказанное Учителем во время Собеседования о том, что нужно и что не нужно для наилучшего исполнения поставленной задачи, в частности, я не должна была принимать никаких лекарств, помимо того, что имелось в доме, то есть, почти ничего, потому что это могло вызвать искажение сознания. И что я сама почувствую, что мне надо и чего не надо. И что всё пройдёт само собой, если я выйду из Сражения или когда оно закончится. Похоже, это так и есть. К вечеру десятого января всё странным образом нормализовалось, было неуловимое ощущение возвращения о б ы ч н о с т и. Как будто и не раскалывалась моя голова с утра от страшной, непереносимой боли, будто и не было никакого кошмара, требовавшего напряжения всех сил на протяжении трёх невозможно долгих недель… Стало как-то легко. Однако происшедшие за это время события вспарывали обычное существование, и следы этого остались в памяти и в сердце навсегда. Конец второй части. Часть третья Поначалу у меня было смутное, но стойкое ощущение, что я должна зафиксировать и подробно описать всё, что удержалось в памяти, потому что свидетелей и участников этого Сражения осталось немного, но знать и помнить о нём должны все. Однако мне было тяжело о нём вспоминать, а чтобы достаточно подробно и точно рассказать обо всём, нужно снова погружаться в тяжёлый и страшный кошмар, снова переживать все события, с той лишь приятной разницей, что теперь я знаю, чем это закончилось. И я потихоньку отвиливала от выполнения этой задачи, оправдывая себя тем, что, может быть, этого и не надо вовсе – вроде как прямо мне никто ничего не говорил, так, может, и не надо… С того времени, как закончилось Сражение, прошло уже три года, и вдруг я увидела во сне, как передо мной, сидящей за письменным столом с двумя стопками чистой бумаги, появилась высокая белая фигура с лицом, чьи черты я вспоминаю с мучительным чувством, будто я знаю, Кто это, но вспомнить не могу, что я не должна была забывать его, но забыла. Он что-то держал в ладонях, не помню, что, или это были просто легко сомкнутые у груди кисти рук, а локтем Он прижимал к себе две книги. Он сказал, глядя мне в глаза: - Мы думали, что ты талантливая, а ты… Я быстро возразила: - Я талантливая, талантливая. Я очень талантливая. Я помню, я сделаю. Он положил передо мной на столе принесённые книги. Верхняя и нижняя четверти обложек имели мягкий чёрно-зелёный тёплого оттенка цвет как будто с лёгким золотым напылением и золотистые буквы названия. Средняя часть плоскости занята картинкой. Я увидела на первой репродукцию своего этюда «Вестник в золотом», своё имя и фамилию, и название книжки: «Матрёшки» путешествуют поодиночке». Удивилась, открыла наугад и прочитала: «Вестник кричал об опасности и пел нам и оплакивал исчезнувших навсегда…» Я взглянула в глаза пришедшему и почувствовала себя ученицей, не выполнившей домашнего задания, только в школе мне вряд ли приходилось переживать такой острый стыд за свою нерадивость. К этому времени у меня уже была накоплена куча записей – и странных снов, и невероятных совпадений, и всяких разностей. Но как из всего этого сложить нечто цельное, притом чтоб было максимально точно, не скучно и понятно? Поначалу эта задача казалась неразрешимой, и я даже не пыталась за неё взяться, ограничиваясь точечными записями. Поскольку мой ребёнок до некоторого времени был единственным поверенным, кому я решалась рассказывать о своих странных видениях, не рискуя прослыть шизой, я и в тот раз решила с ней посоветоваться. Пусть дитё давно не младенец, но истина всё же прозвучала: - Ну, и чего ты теряешься? У тебя целый ворох записей, так и сложи их для начала в хронологическом порядке, и посмотришь, как прекрасно всё получится. Сама говоришь, что боишься оказаться в роли раба нерадивого, а сама ничего не делаешь. Надо, значит, надо. И вперёд, флаг тебе в руки! Оля дала совершенно точный, гениально-простой совет, без этой основы – выстроенности фрагментов соответственно ходу времени, вообще ничего бы не сложилось. Потом были получены ещё несколько важных советов, например, опытная Дарья Донцова, мимоходом выдавая мастер-класс по телевизору, сказала, что нужно складывать всё, что есть – живая жизнь состоит из мелочей, и я поняла, что текст складывается, как пазл, у каждой детальки своё место. Потом, уже во время работы над текстом, я получила ещё одну важную подсказку – в памяти вдруг всплыла строчка (вроде бы из «Машины Времени»?) но выпевал её голос Булата Окуджавы, эта «запись» вертелась в моей голове полдня, Булат Шалвович повторял и повторял настойчиво и грустно: Давайте Делать паузы В словах… Давайте делать Паузы в словах…давайте делать…паузы… на все лады, пока до меня наконец не дошло, что это напрямую касается меня, что это я гоню слова практически сплошным потоком, не переводя дыхания и не давая вздохнуть возможному своему читателю, текст получается слишком плотным и тяжёлым. Забавно, что навязчивые строчки тут же исчезли, как только я сообразила, что к чему. Потом я много раз видела во сне свои книжки, иногда запоминая довольно большие куски текста, но чаще бывает, что я вижу текст с пробелами, а перечитывая потом рукопись, понимаю, что в этом месте упустила важные подробности. Моё первоначальное тупое сидение над ворохом разрозненных записей и рисунков постепенно сменилось спокойной уверенностью, и вот я медленно, день за днём восстанавливаю в памяти и переношу на белые листы воспоминания о Сражении, о том его небольшом кусочке, который был виден для меня, обо всём, что было с ним связано. Должна отметить, что разрозненные записи – это одно: вот это было, вот это было… но когда выстраивается картинка, начинает колбасить очень конкретно – сленговое выражение совершенно точно выражает состояние, когда будто приоткрывается нечто совершенно новое и невероятное, о чём раньше были только смутные догадки и невнятные намёки. Мне осталось рассказать о последовавших за ним встречах с Учителем и Вестником, о наших немногочисленных, но очень интересных разговорах, обо всём, что я о Них помню. Сейчас это кажется тем более важно, что по прошествии времени сбылись их предсказания о многих вещах, которые казались невозможными и вроде бы противоречили реальному на тот момент ходу и положению дел и в стране, и в мире. Итак, тяжело начинавшийся день десятого января две тысячи первого года заканчивался обыденно и благополучно, только Оля иногда настороженно взглядывала на меня, будто ожидая каких-нибудь неприятностей. Собственно, и мне самой не очень-то верилось в столь тихий и спокойный исход дела, но на тот момент всё было именно так. Мы обсудили некоторые наши затормозившиеся контакты и решили, что завтра Ольге придётся съездить в райцентр. Оля недоверчиво спросила, уверена ли я, что завтра мне вновь не станет хуже, и я в очередной раз подтвердила, что практически в этом не сомневаюсь, ну, может быть, на долю процента – на тот случай, если сны ничего не значат. У неё сомнений на этот счёт было гораздо больше, ведь так уже было дважды, когда она уезжала даже ненадолго – укладываясь спать, засыпая, я чувствовала себя вполне хорошо, а просыпалась полуживой, и мне пришлось давать твёрдое обещание, что хуже мне не станет, и я её прекрасно дождусь, и всё, что надо, сделаю сама. Мой бедный ребёнок наслушался от наших сочувствующих ближних столько дурных прогнозов насчёт моего состояния здоровья, что боялся верить своим глазам, чтобы не спугнуть такое везение. Оля до сих пор не могла поверить, что сны настолько связаны с реальностью, что она стала их продолжением. Мне был |